Черепаху дез Эссенту вздумалось завести накануне отъезда из Парижа.

Однажды, разглядывая серебристые переливы ворса на смолисто-желтом и

густо-фиолетовом поле восточного ковра, дез Эссент подумал о том, как хорошо

смотрелся бы на нем темный движущийся предмет, который бы подчеркивал

живость узора.

читать дальшеЗагоревшись этой идеей, он без всякого плана вышел на улицу, дошел до

Пале-Рояля, но вдруг, пораженный, остановился у витрины магазина Шеве и

стукнул себя по лбу: за стеклом плавала в тазу огромная черепаха. Он тотчас

сделал покупку. И позже, положив черепаху на ковер, уселся рядом и долго

всматривался в нее.

Нет, решительно, шоколадный, с оттенком сиены панцирь только грязнит

расцветку и ничего в ней не подчеркивает. Серебро гаснет и становится

шероховатым цинком, когда на его фоне перемещается резко очерченное темное

пятно.

Дез Эссент нервно грыз ногти и размышлял о том, как добиться согласия

красок и воспрепятствовать какофонии цвета. В итоге он пришел к заключению,

что оживлять расцветку посредством темного предмета -- дело совершенно

лишнее. Цвета и без того чисты, свежи, ярки, не успели еще ни потускнеть, ни

выцвести. Поэтому требуется ровно противоположное: необходимо смягчить тона,

сделать их бледнее за счет ослепляющего глаз контраста -- золотого сияния и

серебристой тусклости. При таком решении задача облегчалась. И дез Эссент

решил позолотить черепаший панцирь.

Когда через некоторое время мастер вернул черепаху, она походила на

солнце и залила лучами ковер, а серебристое поле, побледнев, заискрилось,

как громадный вестготский щит, покрытый в варварском вкусе золотыми

змейками.

Поначалу дез Эссент решил, что ничего лучше и быть не может. Но потом

понял, что впечатление от гигантского украшения будет полным только тогда,

когда в золото будут вставлены драгоценные камни.

Он нашел в японском альбоме рисунок россыпи цветов на тонкой ветке и,

отнеся книгу к ювелиру, обвел его в рамку, велев изумленному мастеру

выточить лепестки из драгоценных камней, а затем, не меняя рисунка, вставйть

их в черепаший панцирь.

Оставалось произвести выбор камней. Бриллиант опошлился с тех пор, как

им стали украшать свой мизинец торговцы; восточные изумруды и рубины

подходят больше -- пылают, как пламя, да вот только похожи они на

примелькавшиеся всем зеленые и красные омнибусные огни; а топазы, простые

ли, дымчатые ли, -- дешевка, радость обывателя, хранятся в ящичках всех

платяных шкафов; аметист как был, так благодаря церкви и остался епископским

камнем: густ, серьезен, однако и он опошлился на мясистых мочках и жирных

пальцах лавочниц, жаждущих задешево увеситься драгоценностями; и только

сапфир, один-единственный, уберег свой синий блеск от дельцов и толстосумов.

Токи его вод ясны и прохладны, он скромен и возвышенно благороден, как бы

недоступен грязи. Но зажгутся лампы -- и, увы, прохладное сапфировое пламя

гаснет, синяя вода уходит вглубь, засыпает и просыпается лишь с первыми

проблесками рассвета.

Нет, не годился ни один из камней. Все они были слишком окультурены,

слишком известны. Дез Эссент покрутил в пальцах то один, то другой редкий

минерал и отобрал несколько натуральных и искусственных камней, которые,

собранные вместе, одновременно и околдовывали и тревожили.

Букет он в результате составил следующим образом: на листья пошли

сильные и четкие зеленые -- ярко-зеленый хризоберилл, зеленоватый перидот и

оливковый оливин, на веточки же, по контрасту, -- гранаты: альмандин и

фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налет в винных бочках.

Для цветков, расположенных далеко от главного стебля, дез Эссент выбрал

пепельно-голубые тона. Восточную бирюзу он, однако, отверг, потому что в

бирюзовых кольцах и брошках, вперемежку с банальным жемчугом и кошмарными

кораллами, любит красоваться простонародье. Бирюзу он взял западную, то

есть, по сути дела, окаменевшую слоновую кость с примесью меди, а также

голубизны зеленеющей, грязноватой, мутной и сернистой, словно с желчью.

Цветы и лепестки в центре букета дез Эссент решил сделать из прозрачных

минералов с блеском стеклянистым, болезненным, с дрожью резкой, горячечной.

Это были цейлонский кошачий глаз, цимофан и сапфирин.

От них и вправду исходило какое-то таинственное, порочное свечение,

словно через силу вырывавшееся из ледяных и безжизненных глубин драгоценных

камней.

Кошачий глаз, зеленовато-серый, с концентрическими кругами, которые то

расширялись, то сужались в зависимости от освещения.

Цимофан с лазурной волной, которая где-то в далях переходит в молочную

белизну.

Сапфирин, фосфорной голубизны огоньки в шоколадно-коричневой гуще.

Ювелир делал на бумаге пометки. "А края панциря?" -- спросил он дез

Эссента.

Края панциря дез Эссент хотел было уложить опалами и гидрофанами: очень

уж хороши они были неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью огней, однако

же слишком обманчивы и капризны. Опал, так тот сродни ревматику, и блеск его

зависит от погоды, а гидрофан сияет только в воде, намочишь его -- лишь

тогда и разгорится его серое пламя.

Для окантовки дез Эссент выбрал камни так, чтобы их цвета чередовались:

мексиканский красно-коричневый гиацинт -- сине-зеленый аквамарин --

винно-розовая шпинель -- красновато-рыжеватый индонезийский рубин. Блики по

краям бросали отсвет на темный панцирь, но затмевались центральными огнями

букета, которые в гирлянде из скромных боковых огоньков сияли еще более

пышно.

И вот теперь, замерев в углу, в полумраке столовой, черепаха засверкала

всеми цветами радуги.

Дез Эссент чувствовал себя совершенно счастливым. Он упивался этим

разноцветным пламенем, поднимавшимся с золотого поля. Ему даже, вопреки

обыкновению, захотелось есть, и он макал душистые гренки с маслом в чай --

превосходную смесь Ши-а-Фаюн и Мо-ю-тан, куда были добавлены листья ханского

и желтого сортов. Их доставляли из русского Китая особые караваны.

Как теперь, так и раньше он пил этот горячий нектар из настоящего

китайского фарфора под названием "яичная скорлупа" -- действительно как

скорлупа, прозрачных и тонких чашек. Ел дез Эссент только позолоченными

серебряными ложками и вилками. Позолота, правда, местами сошла, и из-под нее

проглядывало серебро, но от этого приборы казались по-старинному

ненавязчивыми и на ощупь мягкими и приятными.

Допив чай, дез Эссент вернулся к себе в кабинет и велел принести

черепаху, которая упорно не желала ползать.

Шел снег и в свете ламп, как трава, стелился за голубоватыми стеклами,

а иней, подобно сахару, таял в бутылочно-зеленых, с золотистой крапинкой,

квадратах окна.

В доме царили тишина, покой и мрак.

Дез Эссент погрузился в мечты. От камина волнами шел жар и наполнял

комнату. […]

Он встал с

кресла, чтобы это видение, и притягательное, и отталкивающее, вконец

рассеялось, и, полностью придя в себя, с беспокойством подумал о черепахе.

Та по-прежнему не двигалась. Он коснулся ее. Черепаха была мертва.

Видимо, привыкнув к тихому, скромному существованию в убогом панцире, она не

вынесла навязанной ей кричащей роскоши, нового облачения и драгоценных

камней, украшавших ее спину, как дароносицу.



Жорис-Карл Гюисманс. "Наоборот".